Author: CazQ CazQ@tesco.net Date: Sat, 11 Sep 1999 12:46:04 +0100 Subject: The Furious Winter, R, MSR/A/post-col Translated by: barstou@newmail.ru Бушующая зима ------------- «Два зла, чудовищные даже в одиночку, Захватили меня, такие длинные и ненавистные; Плач пустоты, пустота в сердце, А в лесу в ярости бушует зима». 'Winter Remembered', John Crowe Ransom. Часть 1. Мир, словно лист бумаги – чистый, холодно белый и стерильный. Тишина давит на него со всех сторон, удушающее пуховое одеяло накрывает его всей тяжестью. Так много тишины; он чувствует, будто под ее весом его челюсти треснут. Что-то в нем могло этому способствовать. Он мог ощущать это внутри себя, темная, шепчущая пустота, затаившаяся глубоко под кожей, кровью, мышцами, гнездившаяся в его костях. Нет, нет, нельзя так думать, напоминает он сам себе. Он знает, что должен продолжать идти дальше, еще немного. Он должен прийти к ней. Почти здесь, совсем рядом. Это высокая местность, воздух разрежен и иссушает его легкие. Он в пути уже много дней, спит днем, идет ночью, под покровом тьмы. Иногда он поступает почти беспечно, появляясь раньше, чем наступит ночь. Возможно, она бы поругала его за безрассудство, если бы сопровождала его в этом долгом путешествии. Сейчас он все еще достаточно высоко, чтобы избегать преследований, это вселяло надежду, в этом ослепшем от снега мире плащ ночи был всегда кстати. Сейчас жарко. Слишком жарко. Он чувствует, как пот струится под одеждой, под подкладкой куртки, словно рождающийся под кожей огонь. Его соблазняет мысль об остановке, кратком отдыхе, попытке вдохнуть побольше кислорода из этого сжигающего, пустого воздуха, но это могло бы стать огромной ошибкой. Этот жар всего лишь иллюзия; его температура быстро падала на безумном холоде даже в этой теплой зимней одежде. Он выносит все это только потому, что он почти у цели. Он узнает форму огромного валуна, который вырисовывается в белизне, словно молчаливый каменный страж. Он поворачивает налево, чтобы обогнуть гору вместо того, чтобы взбираться на нее. Однако, ходьба оказывается не легче; он чувствует себя почти первопроходцем, ноги становятся все тяжелее, с каждым шагом он все медленнее пробивает сугробы глубокого снега, он почти слышит, как напрягаются усталые мышцы. Он идет, будто в железных ботинках, искушение поддаться силе тяжести так велико, что он уже с трудом поднимает и опускает ноги. Его нехитрый багаж за спиной так же тяжел, как чувство вины. Такое искушение сдаться, позволить силе тяжести тянуть тебя вниз, сквозь хрустящий, обжигающий снег, через лицо земли, позволяя приблизиться темному забвению. Сухой голос по спирали поднимается из пустоты внутри него и шепчет, что мертвые счастливы, счастливее, чем они могли предположить, лежат в вечном покое в молчаливых недрах земли. Ничто не в силах потревожить их там. Довольно! Он не знает, что значит этот голос, не хочет знать. Ему не нужно знать. И к тому же она ждет его, не так ли? И он почти с ней, не правда ли? Не правда ли? Разумеется, да. Никакого внутреннего голоса, шелестящего, как мертвая листва под ногами. И не было его никогда. Еще немножко… Он переходит гребень, как и планировал, и останавливается на секунду перед финальным спуском в расщелину, он поднимает глаза к небу с молитвой. Внизу домик едва виднеется сквозь снежные хлопья, карниз выделяется на черноте крыши, покрытой толстым снежным одеялом. Из крохотной изогнутой трубы не поднимается дым; огня, очевидно, нет. Это было беззаботно с ее стороны. Он должен будет помочь ей с трубой, когда доберется. Какие-то выстрелы вдруг слышатся со стороны горы, слегка приглушенные снегопадом. Он все еще вылезает из кожи вон, продвигаясь вперед, по крайней мере, мог бы, если бы не был так чудовищно измотан. Вместо этого он инстинктивно прижимается к земле, рука тянется к холодному, твердому стволу Sig Sauer’а, который он все еще носит на бедре, он пытается определить направление, откуда исходит невидимая угроза. Определи угрозу, оцени ее, нейтрализуй, кричали все его натренированные инстинкты. Он понял. В него никто не стреляет. Настоящая угроза в эти дни больше не носит оружия. Всего лишь ветка, сломавшаяся под тяжестью снега, ничего больше. Ничего больше. Но этого достаточно, чтобы держать его в напряжении в последние минуты этого путешествия, заставляя его прыгать и кувыркаться на ровных, долинных склонах подобно неуклюжей горной козе. Он задается вопросом, слышит ли она его приближение, там внизу, в этой дыре. Он надеется, что нет. Он не хочет, чтобы она выходила наружу и видела его раньше времени. Он хочет преподнести ей сюрприз. Он теряет равновесие рядом с вершиной скользкой, ледяной горы и, обезумев от страха, погружается в мягкую белую поверхность. На мгновение он пытается оставаться там, где он был, застряв в снегу… затем инстинкт приказывает ему выбираться, пока он не задохнулся. Он вылезает на поверхность с обожженными щеками и глазами, жадно вдыхая воздух и неосознанно размахивая руками. Он рад, что она не видела этот потрясающий кувырок, это спасло его достоинство. Выкопав себя из снега, он снова взваливает на плечи свою ношу и, спотыкаясь, бредет к домику. Ставни закрыты, изнутри не льется свет, являющийся единственным способом почувствовать ее. Он испытывает маленькое разочарование. Последние несколько шагов скорее напоминают череду сплошных падений, он яростно сражается со снегом, пробиваясь к двери. Такое ощущение, что она несколько дней не выходила из дома, может быть, чтобы сохранить тепло. Это объясняет, почему нет огня; она не могла расчистить снег, чтобы добраться до поленницы. Его последние силы уходят на борьбу с открыванием двери, затем он с трудом захлопывает ее, чтобы оставить яростный ветер снаружи. Дом. Он дома. Он моргает, чтобы освободиться от снежинок, тающих на ресницах, он ползет в домике, который кажется пыльным и туманным сквозь дымку тающих льдинок. Он моргает снова, и крохотное помещение внезапно становится теплым, безопасным, полным света. Это она. Она торопится навстречу ему с улыбкой на лице и всеми огнями неба, сияющими в глазах. Он вздыхает и валится вперед, не в силах держаться ни секунды, даже чтобы поприветствовать ее. Когда его слипающиеся глаза закрываются, и темнота поглощает его, он чувствует ее теплые руки, обнимающие его, и ее голос, шепчущий одно слово. «Малдер». * * * Он просыпается и понимает, что лежит, растянувшись, на ковре у камина, который, к его радости, в полном порядке и извергает языки пламени. Его промокшая одежда куда-то исчезла. Он лежит в уютном логове из пестрых одеял, теплого меха и даже простой одежды. Но самое теплое в этом гнездышке – она. Ее обнаженное тело прижимается к его голой коже, их ноги переплетены, ее волосы слегка щекочут его плечо, одной рукой она накрывает его сердце. Это, конечно, не первоклассный спальный мешок, думает он, но кому, черт возьми, есть до этого дело? Уж точно не ему, ему так хорошо сейчас, в этом самодельном коконе, где они делятся друг с другом теплом своих тел. Он поворачивает голову, его глаза слезятся от яркого пламени, и их взгляды встречаются. Она не спит – ее глаза такие голубые и затененные, как океан в сумерках, в их холодной бездне скользит тревога. Ее глаза, отвлеченно думает он, о, ее глаза… Колокольчики ранней весной, мерцающий голубой туман, тихо светящийся тайной. «Привет, Скалли», - шепчет он. «Привет». Это, очевидно, переполняет ее на минуту. Обдумывая свои следующие слова, он просто касается ее нижней губы подушечкой большого пальца, он водит пальцем снова и снова, чувствуя ее нежное тепло, словно летний день. «Я сделал это». Он понимает, что произносит не те слова. Она опускает голову, не глядя на него, уворачиваясь от его прикосновений. «Только…», - говорит она, неотрывно глядя на созвездие веснушек на его плече. «Сейчас я здесь. Это же главное, правда?» «Я все время думала…» - говорит она, кусая нижнюю губу и все еще избегая его взгляда. «Это продолжалось дольше и дольше, Малдер, и я постоянно думала, Господи, я не хочу выходить из дома, чтобы выкапывать из снега его тело!» «Скалли…» - начинает он, лаская ее щеку. Она отшатнулась от его ладони и продолжает. «А потом я начала думать, что если нет никакого тела? Что если он вообще больше не появится? Что я буду делать?» Ее белоснежные, как лепестки лилии, зубы вонзаются в губу, пока она не становится почти белой. «Я не могу выносить это снова, Малдер, я просто не могу больше. Я пойду с тобой в следующий раз…» «Ты же знаешь, что тебе нельзя», - напряженно шепчет он. «Ты не можешь спускаться в долину, не с этим в основании шеи. Ты не должна попадаться Им на глаза. Дэм Раскин был слишком близко. Слишком, черт возьми, близко. Я не позволю Им забрать тебя, я могу предотвратить это. Это место достаточно безопасно для тебя, ты должна оставаться здесь». Она издает тихий, печальный звук, полу-вздох, полу-рыдание и прижимается лицом к его плечу, волосы падают ей на глаза. «Я чувствую себя такой бесполезной, Малдер, прячась здесь, пока ты там, внизу, борешься за нас. Мне необходимо делать хоть что-то…» «Прости меня», - бормочет он. Если бы это хоть немного помогло, если бы это вернуло ей свободу, вернуло ей ее потерянный мир. «Я знаю», - вздыхает она, ее дыхание обжигает его кожу. Она поднимает голову, и он чувствует на шее маленький открытый поцелуй, потом она захватывает его губы, этот поцелуй голодный, жаждущий, безрассудный. Недели отчаяния и одиночества исчезают, когда их губы соединяются, когда встречаются их языки, два дыхания сливаются воедино. Поцелуй горько-сладкий, словно намек на гибель. Они страстно касаются друг друга, горячо, требовательно, обжигающе, бешено, мысли путаются. Они засыпают, сжимая друг друга в объятиях, истощенные не просто занятием любовью. Их слабость вызвана месячной разлукой, скрытым страхом никогда больше не увидеться, не коснуться друг друга снова, мыслями о самом худшем. Позже, когда за окном ревет буря, ветер со свистом носится по долине, они просыпаются и прижимаются друг к другу, наслаждаясь теплом тел и биением сердец. Они занимаются любовью медленно, лениво, с тихой, чудесной нежностью. Он взрывается в ней и прячет лицо на ее шее, чтобы скрыть слезы. «Знаешь, как я люблю тебя…» - бормочет он, наблюдая, как отблески огня на ее сливочной коже из розовых превращаются в золотые. Она лежит на нем, положив голову ему на грудь. «Знаю», - отвечает она, отворачиваясь от огня, чтобы поцеловать его между ключицами. Ее маленькая белоснежная рука ласкает его волосы, и он спрашивает себя, заметила ли она седину на висках. Ему только сорок, но он выглядит старше. Они оба выглядят старше, думает он, но в его глазах она остается такой же прекрасной. Он уже не помнит, с каких пор он считает ее своим чудесным солнышком. «Ты слегка седеешь», - нежно говорит она, словно читая его мысли. Она отводит каштановые пряди со лба и заключает: «Мне нравится. Это делает тебя более зрелым». Он сам удивляется своей способности смеяться. Вот такие вот подарки она делает ему в минуты любви. Она играет с его волосами, и он целует ее ладонь. Его рот нежно исследует ее линию жизни, Малдер останавливается и закрывает ее руку, чтобы она сохранила его поцелуй. «Не думаю, что могу позволить себе выглядеть хм… зрелым», - размышляет он вслух, так обычно, как только может, борясь с комом в горле. «У меня несколько другая репутация». «Правда? Для меня ты всегда был лучшим, Малдер», - бормочет она, описывая круги пальцем по его челюсти. «Да?» «О, да. То, что ты всегда считал себя Мальчиком-Монстром в нашем подвале, еще не значит, что я видела тебя таким, Малдер». «И каким же ты меня видела?» - спрашивает он, зачарованно глядя, как искры света отражаются от ее макушки. Крохотные бутоны света, так чудесно… «Героем», - сонно шепчет она с маленькой улыбкой и наклоняется, целуя его в сердце. Ее язык касается его кожи, и он чувствует, словно мощный разряд прошел через все его тело, словно она поцеловала его в тысячи мест одновременно. Он хотел бы изваять ее поцелуи в стекле, в золоте, надеть их на цепочку и носить на шее, увековечить их. Конечно, нет ничего вечного. Он знает это. Ничто на земле не может выпасть из хода времени. Хотя этой ночью, когда он сладко спит, убаюканный ее теплом сверху, он представляет себе, что они купаются в вечности. Часть 2. Небеса замерли, когда он снова проснулся. Он лежит, растянувшись на полу, прижимаясь щекой к грубой, треснутой древесине. Он вдыхает запах сухой, пыльной, мертвой сосны. Он облизывает сухие, потрескавшиеся губы и чувствует вкус крови там, где его лицо касалось пола. Никакого огня. Никаких ламп, светящихся теплом. Над его сердцем нет любящей руки. Только мыши носятся по полу в углу, пауки оплетают паутиной карниз, и одинокий мужчина лежит на полу, холодный и опустошенный. Свет неба погас. Он слышит, как хрустят его суставы, он неуверенно и медленно поднимается на ноги и механически думает о разведении огня, приготовлении постели, смене одежды. Он делает все это, пытаясь двигаться, как можно меньше, словно в его теле не осталось больше энергии для лишних движений. Покончив с борьбой за выживание, он сидит перед огнем, завернувшись в одеяла и звериные шкуры. Он не смотрит на пламя. Вместо этого он роняет голову в ладони, не в силах больше выносить груз воспоминаний. Он не плачет; это требует энергии, которой у него нет. Слезы были бы проявлением жалости к себе, а это было бы оскорблением ее памяти, потому что она никогда не жалела себя, даже в самом конце. Слабый водянистый солнечный луч мелькает где-то над снежными облаками, а он сидит и вспоминает. Что он сказал ей однажды? «Будущее уже здесь, и все ставки сделаны»? Какую-то высокопарную чепуху, вроде этого. Оказалось, он ошибался, он был так неправ. Настоящее будущее настигло их немного погодя, одним морозным январским днем, больше года назад. В тот день прибыли Их первые корабли. Он в оцепенении перебирает в памяти события последнего года, осторожно вырывая из нее свои заблуждения о тепле и счастье, пытаясь заставить себя посмотреть на мир и увидеть, что он из себя представляет. События, въевшиеся в его память, в одно мгновение кажутся такими ясными и смешно далекими, словно кадры, мелькающие на экране. Он сидит, вспоминая, и стремится сократить это расстояние, сохранить хоть незначительные воспоминания здесь и сейчас. Многие погибли в первые несколько дней, они были убиты, когда в панике заперлись в домах, стерты с лица земли, когда ошеломленно толпились на улицах. Они даже не были целями, что было еще более невыносимым. Они просто попали под перекрестный огонь, когда война в небесах спустилась на поле битвы Земли. Колонисты укрепляли свои позиции, спускаясь на землю, словно чума, описанная в Библии. Псы войны. Безликие создания, волки в человечьей шкуре, пришедшие завоевать улицы и поля Земли. Сжигая, очищая, освобождая от жизни. Начался сезон смерти. Некоторые сражались, набрасываясь на новых агрессоров с той же яростью когтей и зубов, с которой первобытные люди защищали вход в свою пещеру от диких зверей. Вопрос «Сопротивляться или служить» больше не стоял. Законом стало «Убить или быть убитым». Убить, чтобы выжить. Убить, чтобы защитить то, что принадлежит тебе по праву. Убивать, чтобы жить. Он и Скалли были среди тех, кто пережил первые несколько недель, они твердо решили стоять до последнего. «Вместе», - сказал он ей одним темным, кровавым утром, сжимая ее руку, когда они смотрели, как все полыхало огнем. «Вместе», - ответила она, кивнув, впиваясь ногтями в его ладонь до крови. Эти серповидные отметины, шрамы чести сохранились на его правой руке несколько дней. Той ночью они стали любовниками, все старые извинения и притворства, наконец, покинули их. Он все еще помнит это ощущение, когда ее ногти впиваются ему в спину, и она кричит от наслаждения под ним. Он раскрывает свой сжатый кулак и смотрит на ладонь при свете огня. Кожа чиста и ничем не отмечена, кроме линий кожи. Хотя, когда он сосредотачивается, он почти видит отпечатки ее ногтей. Он цепляется за воспоминание об этих призрачных отметинах. Он прокручивает ленту памяти вперед. В конце они потратили почти три месяца, обучаясь искусству измотать врага, укрываться и убегать, как сделать ночь и тени своими союзниками в битве. Немного спустя они уже потеряли все атрибуты своих прежних жизней, став бойцами, простыми и понятными. Три месяца, думает он, закрывая глаза от этого ужаса. Трех месяцев не достаточно, чтобы спасти мир. Он даже не уверен, что этого времени достаточно, чтобы спасти душу. Это было, когда возобновились Призывы. Она умоляла его помочь ей избавиться от чипа в основании шеи. Она смертельно боялась однажды оказаться слишком близко к источнику Призыва, боялась, что не сможет сопротивляться, когда предательский, но спасительный металл в ее шее притянет ее к Тому Месту, боялась быть использованной Ими. Он помнит, как он ненавидел себя за то, что не мог ей помочь, ненавидел даже ее за то, что она просила, за то, что она боялась, когда его убивал его собственный страх. Он так отчаянно нуждался в ее бесстрашии, в уверенности, что мир продолжает вращаться, а она была так напугана. Поэтому она сделала это сама, вонзив скальпель в кожу в ванной комнате опустевшей гостиницы где-то неподалеку от Болдэра. Надрез был невелик, но, О, Боже, кровь… всюду кровь, он видел кровь везде, когда нашел Скалли, рыдающую на полу ванной. Кровь покрывала раковину, кафель, окрашивала полотенца брызгами, словно розы, разбросанные на снегу. Вся эта кровь… он так испугался, что она пыталась покончить с собой, что она умирала. Потом он обнаружил надрез в основании шеи, откуда хлестала шокирующе яркая кровь, и он все понял. Сейчас, сжавшись у огня, не чувствуя его тепла, он склоняет голову от стыда, что следующее совсем перепуталось в его голове, образы меняются с бешеной скоростью. Даже понимая причины ее поступка, он начал неистово обыскивать ванную в поисках чипа, безумно крича ей, что уже слишком поздно, что она должна сказать ему, где чип, чтобы они могли вернуть его на место. «Скалли, проклятье, что ты с ним сделала? Что ты сделала с ним?» Его голос вырос до грубого, панического вопля, пока она не указала дрожащей рукой на открытое окно. Тогда он понял, что мир поистине приближается к концу. Он опустился на пол, присоединяясь к ней на окровавленном кафеле, он оцепенело обнимал ее, укачивая, как ребенка, пока она билась в рыданиях. Он помнит все это с отвратительной ясностью, помнит, как он думал, что они больше никогда не поднимутся с этого пола. Сейчас он снова видит тот день, когда начались ее носовые кровотечения, прошло всего четыре недели. Он помнит, как был ошеломлен, что Скалли, такая маленькая, могла потерять столько крови и при этом продолжать жить. Конечно, она не могла, она не продолжала жить… Она не была вечной, но он всегда хотел верить. Рак вошел в стадию метастаз быстрее, чем раньше, а поскольку они были постоянно на ногах, она не могла рассчитывать на какое-то лечение. Она была единственным врачом в их маленьком сборном отряде сопротивления, так что когда она ослабла, обеспечить ее хотя бы элементарной заботой было непросто. Поэтому он привез ее сюда, чтобы умереть, в маленький домик, о котором слышал когда-то, где было слишком холодно для Них, чтобы рисковать, и слишком далеко для Них, чтобы беспокоиться. Благодаря его настойчивости, они, наконец, попрощались с небольшой группой выживших и отправились в горы. Большую часть последнего участка пути он нес ее на руках, качаясь от усталости на крутых подъемах, иногда роняя ее в снег. Каждый раз когда он выкапывал ее, она улыбалась, нежно целовала его и уверяла, что в этом нет ничего страшного. На его щеках замерзали слезы. Возможно, они побывали на небесах, когда захлопнули эту дверь от злой, холодной зимы. Он думал, что за это короткое время, когда они были только вдвоем, они забыли обо всем, закрыли дверь и забыли об остальном мире, забыли о бесконечной, изматывающей борьбе, забыли обо всем, кроме друг друга. Она думала иначе. Когда она лежала у огня, уютно устроившись в его объятиях, она сжимала его пальцы с силой, рожденной отчаянной любовью, и заставляла его слушать. Она неустанно говорила тихим голосом о продолжении войны, о вещах, которые он должен сделать, об обязанностях, которые он имел перед будущим. Она вытирала его слезы, когда он плакал, повышала голос, чтобы он мог слышать ее сквозь свои хриплые рыдания, но она не переставала говорить, пока он не делал то, что должен был. Она всегда была сильнее. Он любил ее и ненавидел за эту силу, нуждался в ней, даже когда презирал за то, что она отрезает его слабость, как стальное лезвие. Она была очень взыскательна к нему и, когда умоляла не останавливаться, она целовала его руку бледными-бледными губами и шептала: «Я не могу льстить тебе, Малдер. Не проси меня об этом». После этих слов она была совершенно разбита, беззвучные рыдания сотрясали ее тело, он прижимал ее к груди и ждал, когда она успокоится. Пауки и мыши смотрели на то, как он сидит у огня, пытаясь унять жестокую дрожь. Он не произносит ни звука. И не произнесёт. На самом деле это не плач, он просто молчит. Он не может плакать. * * * Через несколько дней небо впервые проясняется, облака становятся похожи на рваные клочья, и сильный ветер гонит их к западу. С притупленным, вялым удивлением он понимает, что недалеко до весны. В первый раз за неделю он отваживается выйти из домика, его легкие наполняет чистый, свежий воздух, крыльцо покрыто тонкой коркой замерзшего снега. Пришло время двигаться дальше. Если погода будет устойчивой, он сможет без опаски перейти через горы на западе. Он должен идти на запад, или никто не узнает, как погибло Восточное сопротивление. Он знает, что на западе есть люди, живые, дышащие люди. До него дошли слухи о хорошо организованной группе, располагающейся в безопасном месте, где-то в пустыне. У него появляется надежда на будущее, в котором все должны будут сражаться за свою жизнь и сохранять здравомыслие даже в таком безумии. Он снова заходит в домик, наполняет рюкзак необходимой провизией, медленно и методично надевает побольше теплых вещей. Он тушит огонь, закрывает ставни и щели от мышей и моли. Наконец, он выходит, закрывает дверь и запирает на замок от ветра. Он осторожно выбирается из расщелины, пытаясь угадывать лед под слоем снега, перед тем как ступить на него. Не хотелось бы поскользнуться, упасть вниз и провести остаток зимы, хромая вокруг домика на сломанной ноге. На вершине склона он останавливается и борется с собой. Жена Лота, сухо напоминает он себе. Он не станет оглядываться. Позади никого и ничего нет. Он оглядывается. Он видит тихую расщелину, скрытую под снежным одеялом, ожидающую весны, которая никогда не заглянет сюда. Он видит домик из грубой древесины, крохотную изогнутую трубу, крытую поленницу. Он видит собственные следы, идущие от двери. Через пару дней их скроет снег, и ничто не будет напоминать о его присутствии. Больше не на что смотреть. Больше не на что смотреть, но… он все еще видит женщину, стоящую у двери и машущую ему рукой, волосы цвета меди выбиваются из капюшона ее куртки, щеки и кончик носа порозовели от холода. В ее глазах сияют все оттенки небес. Одинокий орел кружит высоко в небе, под рваной вуалью облаков. Малдер слышит его далекий крик и поворачивает на запад. Он шагает по колено в снегу, раскачиваясь из стороны в сторону. Никто больше не нарушает тишину. На самом деле это не плач, он просто молчит. Он не может плакать. От переводчика: этот перевод посвящается Demensys’у за минуты нежности и печали, душераздирающей грусти и ликования. Спасибо.